Неточные совпадения
Ну, что
прикажете отвечать на это?.. Я стал в тупик. Однако ж после некоторого молчания я ему сказал, что если
отец станет ее требовать, то надо будет отдать.
—
Отец мой несчастливо в карты играл, и когда, бывало, проиграется,
приказывает маме разбавлять молоко водой, — у нас было две коровы. Мама продавала молоко, она была честная, ее все любили, верили ей. Если б ты знал, как она мучилась, плакала, когда ей приходилось молоко разбавлять. Ну, вот, и мне тоже стыдно, когда я плохо пою, — понял?
— Те-те-те, вознепщеваху! и прочая галиматья! Непщуйте,
отцы, а я пойду. А сына моего Алексея беру отселе родительскою властию моею навсегда. Иван Федорович, почтительнейший сын мой, позвольте вам
приказать за мною следовать! Фон Зон, чего тебе тут оставаться! Приходи сейчас ко мне в город. У меня весело. Всего верстушка какая-нибудь, вместо постного-то масла подам поросенка с кашей; пообедаем; коньячку поставлю, потом ликерцу; мамуровка есть… Эй, фон Зон, не упускай своего счастия!
Еремей Лукич (Пантелеева
отца звали Еремеем Лукичом)
приказал памятник поставить на косогоре, а впрочем, нисколько не смутился.
Отец-то мой ему и полюбись: что
прикажешь делать?
— И сам ума не приложу, батюшка,
отцы вы наши: видно, враг попутал. Да, благо, подле чужой межи оказалось; а только, что греха таить, на нашей земле. Я его тотчас на чужой-то клин и
приказал стащить, пока можно было, да караул приставил и своим заказал: молчать, говорю. А становому на всякий случай объяснил: вот какие порядки, говорю; да чайком его, да благодарность… Ведь что, батюшка, думаете? Ведь осталось у чужаков на шее; а ведь мертвое тело, что двести рублев — как калач.
— Размежевались, батюшка, всё твоею милостью. Третьего дня сказку подписали. Хлыновские-то сначала поломались… поломались,
отец, точно. Требовали… требовали… и бог знает, чего требовали; да ведь дурачье, батюшка, народ глупый. А мы, батюшка, милостью твоею благодарность заявили и Миколая Миколаича посредственника удовлетворили; всё по твоему приказу действовали, батюшка; как ты изволил
приказать, так мы и действовали, и с ведома Егора Дмитрича всё действовали.
— А вы, Павел Константиныч, что сидите, как пень? Скажите и вы от себя, что и вы как
отец ей
приказываете слушаться матери, что мать не станет учить ее дурному.
— Ну, так и
приказывай как
отец.
Владимир потупил голову, люди его окружили несчастного своего господина. «
Отец ты наш, — кричали они, целуя ему руки, — не хотим другого барина, кроме тебя,
прикажи, осударь, с судом мы управимся. Умрем, а не выдадим». Владимир смотрел на них, и странные чувства волновали его. «Стойте смирно, — сказал он им, — а я с приказным переговорю». — «Переговори, батюшка, — закричали ему из толпы, — да усовести окаянных».
Отец мой вовсе не раньше вставал на другой день, казалось, даже позже обыкновенного, так же продолжительно пил кофей и, наконец, часов в одиннадцать
приказывал закладывать лошадей. За четвероместной каретой, заложенной шестью господскими лошадями, ехали три, иногда четыре повозки: коляска, бричка, фура или вместо нее две телеги; все это было наполнено дворовыми и пожитками; несмотря на обозы, прежде отправленные, все было битком набито, так что никому нельзя было порядочно сидеть.
Священник пошел нетвердыми стопами домой ковыряя в зубах какой-то щепкой. Я
приказывал людям о похоронах, как вдруг
отец Иоанн остановился и замахал руками; староста побежал к нему, потом — от него ко мне.
Каждый год
отец мой
приказывал мне говеть. Я побаивался исповеди, и вообще церковная mise en scene [постановка (фр.).] поражала меня и пугала; с истинным страхом подходил я к причастию; но религиозным чувством я этого не назову, это был тот страх, который наводит все непонятное, таинственное, особенно когда ему придают серьезную торжественность; так действует ворожба, заговаривание. Разговевшись после заутрени на святой неделе и объевшись красных яиц, пасхи и кулича, я целый год больше не думал о религии.
Она уж поздоровалась с «кралей», расспросила ее, покойно ли спать было, не кусали ли клопики, и, получив в ответ, что словно в рай попала,
приказала подать ей чаю, сама налила сливочек с румяными пенками и отправилась потчевать
отца.
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя! не бей Петруся!» Что
прикажешь делать? у
отца сердце не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха, не будь я Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!» Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
— Что мне до матери? ты у меня мать, и
отец, и все, что ни есть дорогого на свете. Если б меня призвал царь и сказал: «Кузнец Вакула, проси у меня всего, что ни есть лучшего в моем царстве, все отдам тебе.
Прикажу тебе сделать золотую кузницу, и станешь ты ковать серебряными молотами». — «Не хочу, — сказал бы я царю, — ни каменьев дорогих, ни золотой кузницы, ни всего твоего царства: дай мне лучше мою Оксану!»
— Не
прикажете ли водочки, Илья Фирсыч? Закусочку соорудим. А то чайку можно сообразить. Ах, боже мой! Вот, можно сказать: сурприз.
Отец родной… благодетель!
Мы покупали три золотника чая, осьмушку сахара, хлеба, обязательно — шкалик водки
отцу Язя, Чурка строго
приказывал ему...
Отец «образумить» меня
приказал.
На что ж я и
отец, коли не
приказывать?
Накануне вечером, когда я уже спал,
отец мой виделся с теми стариками, которых он
приказал прислать к себе; видно, они ничего особенно дурного об Мироныче не сказали, потому что
отец был с ним ласковее вчерашнего и даже похвалил его за усердие.
Когда же мой
отец спросил, отчего в праздник они на барщине (это был первый Спас, то есть первое августа), ему отвечали, что так
приказал староста Мироныч; что в этот праздник точно прежде не работали, но вот уже года четыре как начали работать; что все мужики постарше и бабы-ребятницы уехали ночевать в село, но после обедни все приедут, и что в поле остался только народ молодой, всего серпов с сотню, под присмотром десятника.
После такого объяснения Прасковья Ивановна, которая сама себе наливала чай, стала потчевать им моего
отца и мать, а нам
приказала идти в свои комнаты.
Кучер Трофим, наклонясь к переднему окну, сказал моему
отцу, что дорога стала тяжела, что нам не доехать засветло до Парашина, что мы больно запоздаем и лошадей перегоним, и что не
прикажет ли он заехать для ночевки в чувашскую деревню, мимо околицы которой мы будем проезжать.
Из рассказов их и разговоров с другими я узнал, к большой моей радости, что доктор Деобольт не нашел никакой чахотки у моей матери, но зато нашел другие важные болезни, от которых и начал было лечить ее; что лекарства ей очень помогли сначала, но что потом она стала очень тосковать о детях и доктор принужден был ее отпустить; что он дал ей лекарств на всю зиму, а весною
приказал пить кумыс, и что для этого мы поедем в какую-то прекрасную деревню, и что мы с
отцом и Евсеичем будем там удить рыбку.
Я сейчас попросился гулять в сад вместе с сестрой; мать позволила,
приказав не подходить к реке, чего именно я желал, потому что
отец часто разговаривал со мной о своем любезном Бугуруслане и мне хотелось посмотреть на него поближе.
Не говоря ни слова моей матери, Прасковья Ивановна написала письмецо к моему
отцу и
приказала ему сейчас приехать.
У меня начали опять брать подлещики, как вдруг
отец заметил, что от воды стал подыматься туман, закричал нам, что мне пора идти к матери, и
приказал Евсеичу отвести меня домой.
Вдруг получил он письмо от Михайлушки, известного поверенного и любимца Прасковьи Ивановны, который писал, что по тяжебному делу с Богдановыми
отцу моему надобно приехать немедленно в Симбирск и что Прасковья Ивановна
приказывает ему поскорее собраться и Софью Николавну просит поторопиться.
Отец мой очень сожалел об этом и тут же
приказал, чтобы Медвежий враг был строго заповедан, о чем хотел немедленно доложить Прасковье Ивановне и обещал прислать особое от нее приказание.
Отец мой осведомлялся у него обо всем, касающемся до хозяйства, и отпустил, сказав, что позовет его, когда будет нужно, и
приказав, чтоб некоторых стариков, названных им по именам, он прислал к нему.
На такие речи староста обыкновенно отвечал: «Слушаю, будет исполнено», — хотя мой
отец несколько раз повторял: «Я, братец, тебе ничего не
приказываю, а говорю только, не рассудишь ли ты сам так поступить?
Осмотрев обе стороны конюшни и похвалив в них чистоту,
отец вышел опять на двор и
приказал вывести некоторых лошадей.
Отец, однако, не брал на себя никакой власти и все отвечал, что тетушка
приказала ему только осмотреть хозяйство и обо всем донести ей, но входить в распоряжения старосты не
приказывала.
Отец мой очень не любил и даже боялся слез, и потому
приказал Евсеичу отвезти меня домой, а самому поскорее воротиться, чтобы вечер поудить вместе.
Только что мы успели запустить невод, как вдруг прискакала целая толпа мещеряков: они принялись громко кричать, доказывая, что мы не можем ловить рыбу в Белой, потому что воды ее сняты рыбаками;
отец мой не захотел ссориться с близкими соседями,
приказал вытащить невод, и мы ни с чем должны были отправиться домой.
Когда я кончил, она выслала нас с сестрой в залу,
приказав няньке, чтобы мы никуда не ходили и сидели тихо, потому что хочет отдохнуть; но я скоро догадался, что мы высланы для того, чтобы мать с
отцом могли поговорить без нас.
Тетушка же так нас любила, как родных дочерей, и всей душенькой желала и
приказывала, чтоб положить ее в Неклюдове, рядом с Степаном Михайлычем, а пришлось лечь в Мордовском Бугуруслане, у
отца Василья».
Возвращаясь с семейных совещаний,
отец рассказывал матери, что покойный дедушка еще до нашего приезда отдал разные приказанья бабушке: назначил каждой дочери, кроме крестной матери моей, доброй Аксиньи Степановны, по одному семейству из дворовых, а для Татьяны Степановны
приказал купить сторгованную землю у башкирцев и перевести туда двадцать пять душ крестьян, которых назвал поименно; сверх того, роздал дочерям много хлеба и всякой домашней рухляди.
Перед кончиной она не отдала никаких особенных приказаний, но поручила тетушке Аксинье Степановне, как старшей, просить моего
отца и мать, чтоб они не оставили Танюшу, и, сверх того,
приказала сказать моей матери, что она перед ней виновата и просит у ней прощенья.
— С дорогими гостями, — приветствовал
отец Павлин, — начинать
прикажете?
Большов (берет Липочку насильно за руку и Лазаря). Как же не бывать, коли я того хочу? На что ж я и
отец, коли не
приказывать? Даром, что ли, я ее кормил?
Но к нему и тут пришла на помощь его рассудительность: во-первых, рассчитывал он, Катрин никак не умрет от любви, потому что наследовала от него крепкую и здоровую натуру, способную не только вынести какую-нибудь глупую и неудавшуюся страсть, но что-нибудь и посильнее; потом, если бы даже и постигнуло его, как
отца, такое несчастие, то, без сомнения, очень тяжело не иметь близких наследников, но что ж
прикажете в этом случае делать?
Иудушка так-таки и не дал Петеньке денег, хотя, как добрый
отец,
приказал в минуту отъезда положить ему в повозку и курочки, и телятинки, и пирожок. Затем он, несмотря на стужу и ветер, самолично вышел на крыльцо проводить сына, справился, ловко ли ему сидеть, хорошо ли он закутал себе ноги, и, возвратившись в дом, долго крестил окно в столовой, посылая заочное напутствие повозке, увозившей Петеньку. Словом, весь обряд выполнил как следует, по-родственному.
— Госпожа моя, Марфа Андревна Плодомасова,
приказали мне,
отец иерей, вам кланяться и просить вас немедленно со мною к ним пожаловать.
— А вы,
отец протопоп, разве ему этого не
приказывали? — спросила старушка.
— Беги в мечеть, зови
отца, —
приказал ему старик и, опередив Хаджи-Мурата, отворил ему легкую скрипнувшую дверь в саклю. В то время как Хаджи-Мурат входил, из внутренней двери вышла немолодая, тонкая, худая женщина, в красном бешмете на желтой рубахе и синих шароварах, неся подушки.
Отец Хаджи-Мурата рассердился и
приказывал ей.
Бедный мой
отец, который не пел, а только вместе шел с другими унтерами, объявил, что он дворянин, но генерал, злобно улыбаясь, сказал ему: «Дворянин должен быть с бо́льшим благоговением к служба господня» — и в своем присутствии, в соседней комнате с церковью, при торжественном пении божественных словословий, зверски
приказал отсчитать триста ударов невинному юноше, запрещая ему даже кричать, чтоб «не возмущать господня служба».
В самом же деле старик, не знаю почему, во глубине души своей опять предался уверенности, что у него родится внук, опять
приказал отцу Василью отслужить молебен о здравии плодоносящей рабы Софьи; опять вытащил сосланную с глаз долой, спрятанную родословную и положил ее поближе к себе.